Редколлегией «Утиной правды» принято решение открыть рубрику «Литературная страничка». Здесь мы будем размещать тексты известных писателей, философов, историков, политиков и экономистов, имеющих прямое отношение к тематике нашего издания.

Опять же, как это характерно для американцев, сама по себе здоровая и технически безупречная идея была исполнена Кросби на крайне низком интеллектуальном уровне. Американцы прекрасные инженеры и бизнесмены, но никудышные литераторы. Всё что выходит за рамки элементарной рекламы, получается у американцев из рук вон плохо.

Другое дело Толстой. Своей небольшой работой он просто раздавил Шекспира. Причём не только как драматурга, но и как центральный элемент этической демагогии англичан. Если называть вещи своими словами, Толстой просто, на пальцах, именно для старшеклассников и студентов показал что Шекспир не только плагиатор и бездарность, это ладно. Толстой показал, что Шекспир СВОЛОЧЬ. То есть нация, которая такого рода людей ставит в качестве культурного образца, есть нация СВОЛОЧЕЙ. Такой вывод Толстой, разумеется, не сделал открыто, но это вытекает из его рассуждений с железной последовательностью.

Статья г-на Э. Кросби об отношении Шекспира к  рабочему народу  навела меня на мысль высказать и мое, давно установившееся, мнение о  произведениях Шекспира, совершенно противоположное тому, которое  установилось  о  нем  во всем европейском мире.  Вспоминая  всю  ту  борьбу,  сомнения,  притворства, усилия настроить  себя,  которые  я  переиспытал  вследствие  моего  полного несогласия с этим всеобщим поклонением, и полагая, что многие  переживали  и переживают то же самое, я думаю, что не бесполезно определенно и  откровенно высказать это мое несогласное с большинством мнение, тем более что выводы, к которым я пришел, разбирая причины этого моего несогласия  с  установившимся общим мнением, мне думается, не лишены интереса и значения.

Несогласие мое с установившимся о Шекспире мнением не есть  последствие случайного настроения или  легкомысленного  отношения  к  предмету,  а  есть результат  многократных,  в   продолжение   многих   лет   упорных   попыток согласования своего взгляда с установившимися  на  Шекспира  взглядами  всех образованных людей христианского мира.

Помню то удивленье, которое я испытал при  первом  чтении  Шекспира.  Я ожидал получить большое эстетическое наслаждение. Но, прочтя одно за  другим считающиеся  лучшими  его  произведения:  "Короля  Лира",  "Ромео  и  Юлию", "Гамлета", "Макбета", я не только не испытал  наслаждения,  но  почувствовал неотразимое отвращение, скуку и недоумение  о  том,  я  ли  безумен,  находя ничтожными  и  прямо  дурными   произведения,   которые   считаются   верхом совершенства всем образованным  миром,  или  безумно  то  значение,  которое приписывается этим образованным миром произведениям Шекспира. Недоумение мое усиливалось тем, что я всегда живо чувствовал  красоты  поэзии  во  всех  ее формах;  почему  же  признанные  всем  миром  за  гениальные  художественные произведения сочинения Шекспира не только не  нравились  мне,  но  были  мне отвратительны? Долго я не верил себе  и  в  продолжение  пятидесяти  лет  по нескольку раз принимался, проверяя себя, читать Шекспира во  всех  возможных видах: и по-русски, и по-английски, и по-немецки в переводе Шлегеля, как мне советовали; читал  по  нескольку  раз  и  драмы,  и  комедии,  и  хроники  и безошибочно испытывал все то же: отвращение,  скуку  и  недоумение.  Сейчас, перед писанием этой статьи, 75-летним  стариком,  желая  еще  раз  проверить себя, я вновь прочел всего Шекспира от "Лира", "Гамлета", "Отелло" до хроник Генрихов, "Троила и Крессиды", "Бури" и "Цимбелина" и с  еще  большей  силой испытал то же чувство,  но  уже  не  недоумения,  а  твердого,  несомненного убеждения в том, что та непререкаемая слава великого, гениального  писателя, которой пользуется Шекспир и которая  заставляет  писателей  нашего  времени подражать  ему,  а  читателей  и  зрителей,  извращая  свое  эстетическое  и этическое понимание,  отыскивать  в  нем  несуществующее  достоинство,  есть великое зло, как и всякая неправда.

Хотя я и знаю, что большинство людей так верят в величие Шекспира, что, прочтя это мое суждение, не допустят даже возможности его  справедливости  и не обратят на него никакого  внимания,  я  все-таки  постараюсь,  как  умею, показать, почему я полагаю, что Шекспир не может быть признаваем  не  только великим, гениальным, но даже самым посредственным сочинителем.

Возьму для этого одну из наиболее восхваляемых драм Шекспира - "Короля Лира", в восторженном восхвалении которой сходится большинство критиков.

"Трагедия Лира  заслуженно  превозносится  между  драмами  Шекспира,  - говорит доктор Джонсон. - Может быть, нет ни одной  драмы,  которая  бы  так сильно приковывала к себе внимание, которая сильно волновала бы наши страсти и возбуждала наше любопытство".

"Мы желали бы обойти эту драму и ничего не сказать  о  ней,  -  говорит Газлит, - потому что все, что мы скажем о ней, будет не только недостаточно, но много ниже того понимания, которое мы  составили  о  ней.  Пытаться  дать описание самой драмы или того впечатления, которое она производит на душу, - настоящая дерзость (mere impertinence), тем  не  менее  мы  все-таки  должны сказать о пей что-нибудь. Итак, мы скажем, что  это лучшее  шекспировское произведение, то, которое он больше всех других принимал к  сердцу  (he  was the most in earnest)".

"Если бы оригинальность вымысла не  была  общим  отпечатком  всех  пьес Шекспира, - говорит Галлам, - так что признание одного произведения наиболее оригинальным было бы осуждением других, мы  могли  бы  сказать,  что  высшие стороны гения Шекспира всего ярче проявились в "Лире". Драма  эта  отступает более, чем "Макбет",  "Отелло"  и  даже  "Гамлет",  от  правильного  образца трагедии, но фабула ее лучше построена, и она  проявляет  столько  же  почти сверхчеловеческого вдохновения, как и те".

"Король  Лир"   может   быть   признан   самым   совершенным   образцом драматического искусства всего мира", - говорит Шелли.

"Мне  не  хотелось  бы  говорить  о  шекспировском  "Артуре",   говорит Свинбурн. - Есть в мире произведений Шекспира одно или два лица, для которых никакие слова недостаточны. Такое лицо - Корделия. Место,  которое  занимают такие лица в нашей душе и в нашей жизни, не может быть  передаваемо.  Место, отведенное для них в тайнике нашего сердца, непроницаемо для  света  и  шума ежедневной жизни. Есть часовни в соборах  высшего  человеческого  искусства, как и в его внутренней жизни, не созданные для того,  чтобы  быть  открытыми для глаз и ног мира. Любовь, смерть, воспоминание в  молчании  охраняют  для нас некоторые любимые  имена.  Это  высшая  слава  гения,  конечно,  чудо  и величайший дар поэзии, что оно может прибавить к числу этих хранимых в нашем сердце воспоминаний новые имена поэтических произведений".

"Lear c'est l'occasion  de  Cordelia,  -  говорит  Victor  Hugo.  -  La maternite de la fille sur le pere; sujet profond; maternite venerable  entre toutes, si admirablement traduite par la legende de cette romaine, nourrice, au fond d'un cachot, de son pere vieillard. La  jeune  mamelle  pres  do  la barbe blanche, il  n'est  point  de  spectacle  plus  sacre.  Cette  mamelle filiale, c'est Cordelia.

Une fois cette figure revee et trouvee, Shakespeare a cree son drame... Shakespeare, portant Cordelia dans sa pensee, a cree cette tragedie comme un Dieu, qui ayant une aurore a placer, ferait tout expres un  monde  pour  l'y niettre"*.

    "В Лире Шекспир до самого дна измерил взором пучину ужасов, и при  этом зрелище душа его не знала ни трепета,  ни  головокружения,  ни  слабости,  - говорит Брандес. - Что-то вроде благоговения охватывает вас на  пороге этой трагедии - чувство, подобное тому, какое вы  испытываете   на   пороге Сикстинской капеллы с плафонною живописью Микеланджело. Разница лишь в  том, что здесь чувство гораздо  мучительнее,  вопль  скорби  слышнее  и  гармония красоты гораздо резче нарушается диссонансами отчаяния".