07.06.2006
Русская свинья (начало)
Продолжаем нашу «шекспириану». Мы остановились (25 мая) на публикации статьи
Оруэлла о Толстом, где английский писатель попытался дать развёрнутый ответ на
критику Шекспира и, следовательно, английской культуры в целом.
Надо сказать, что и второй ответ Оруэлла (о первом его выступлении см «Утиную
Правду» от 3 мая) производит самое жалкое, даже позорное впечатление. Собственно
это саморазоблачение.
Толстой написал о Шекспире с ОБЕЗОРУЖИВАЮЩЕЙ ПРЯМОТОЙ, открыто, очень подробно.
Например, самым подробнейшим образом пересказал "Короля Лира". Разумеется, допуская
ироничные замечания, что вполне следовало из его концепции и, В ИСПОЛЬЗОВАННЫХ
ТОЛСТЫМ ПРЕДЕЛАХ, было вполне допустимо. Толстой вёл сёбя благородно, по-божески,
и ногами не дрался. Например, о том, что Шекспир наглый плагиатор, Толстой прямо
не сказал, хотя имел на это все основания и это знал. Что же счёл нужным ответить
льву мировой литературы Оруэлл, писатель, как он сам сознавал, гораздо более низкого
ранга и написавший многие страницы своих произведений под прямым толстовским влиянием?
Он очень поверхностно пересказал статью Толстого, неряшливо, тенденциозно и с
заведомым неуважением, и на основании этого пересказа упрекнул Толстого в том,
что он тенденциозно пересказал Шекспира. Более того, он счёл возможным упрекнуть
великого реалиста в НЕПРАВДЕ. Оруэлл так и сказал:
«Первое впечатление от статьи Толстого — что, характеризуя Шекспира как плохого
писателя, он говорит очевидную неправду».
И дальше уточняет: «Но дело не в этом».
Дело, однако, заключается как раз в этом. При сравнении текстов Толстого и Оруэлла
видно, что Толстой написал правду и правду эту невозможно опровергнуть, а вот
статья Оруэлла это ложь, в которую может поверить только житель британских островов,
искусственно изолированный заботливым государством от соответствующих толстовских
текстов. (С этого Оруэлл и начал эссе, - стал мотивировать свой тенденциозный
пересказ малодоступностью и неизвестностью толстовской работы. Действительно,
кому интересно на родине Шекспира мнение о Шекспире мирового классика!)
Далее Оруэлл прибегает к ещё более позорному аргументу: упрекает великого писателя
в отсутствии литературного чутья. По его мнению, Толстой не знает английского
языка и поэтому не может судить о достоинствах и недостатках Шекспира. Этот аргумент,
годный разве что для осаждения зарвавшегося подростка, кажется Оруэллу вполне
корректным.
Между тем, Толстой достаточно знал английский, чтобы понимать всё, и настолько
владел русским, что сразу видел все неправильности и натяжки перевода. Как европейский
аристократ, Толстой в совершенстве знал немецкий, французский, кроме того, знал
несколько восточных языков, и, вне всякого сомнения, был человеком филологически
одарённым исключительно... А Оруэлл? Знал ли он по-русски хотя бы несколько фраз?
Но дело даже не в этом. Стал бы Толстой в полемике упрекать Оруэлла в незнании
русского и т.д.? НИКОГДА. Ибо это "не комильфо". Господа так не спорят. А Оруэлл
дальше полез к нему с фрейдизмом и с нравственными упрёками вплоть до смелых параллелей
между дочерями Толстого и дочерями короля Лира. И при этом ещё имел наивность
вопрошать, как бы Толстой прореагировал на его умствования. Да ясно как.
Толстой был аристократом и русским офицером. Оруэлл был закомплексованным парвеню,
воспитанным в детдоме и затем служившим колониальным полицейским в Бирме. В этом
качестве он подвергался постоянным оскорблениям. Ему плевали в лицо, отвешивали
смачного пинка, обливали нечистотами, стреляли в задницу из поджиги. Пока он стоял
пугалом в пробковом шлеме на перекрёстке, местная детвора водила хоровод и пела
дразнилки про бледнолицего остолопа. Что касается Толстого, то это офицер-фронтовик,
который смело сражался против англичан в Севастополе. Не против оруэллов с арбузными
корками на голове, а против НАСТОЯЩИХ офицеров. С кодексом чести.
Посему никакого диалога между ними не могло быть в принципе. И воспитанный в
феодальной сословной монархии Оруэлл это знал прекрасно. Полемика Оруэлла с Толстым
это претенциозные нападки британского полицейского на русского офицера. Т.е. хорька
в пробковом шлеме на благородного человека, аристократа с Кодексом Чести. Человек
говорит серьёзно, простодушно, ПРЯМО, хорёк начинает финтить, юлить, приплетать
ни к селу ни к городу "шириночные" аргументы. Никогда в таком тоне благородный
человек говорить не будет. Оруэлл это чувствовал и вместо разговора по существу
сорвался в нравственно-психологический анализ, неуклюжий и нелепый в его положении.
Можно сказать, что тут проявилась сословная разница и общая зашоренность, несвобода
английской культуры. Чтобы оценить угол горизонта, под которым Оруэлл смотрел
на мироздание, достаточно привести цитату из его автобиографической заметки:
«Я служил полицейским офицером в маленьком городке, где ненависть к европейцам
была очень сильна, хотя и отличалась какой-то бессмысленной мелочностью. Никто
не отваживался на бунт, но, если европейская женщина одна ходила по базару, кто-нибудь
обычно оплевывал ее платье бетельной жвачкой. В качестве офицера полиции я представлял
очевидный объект подобных чувств, и меня задирали всякий раз, когда это казалось
безопасным. Когда ловкий бирманец сбивал меня с ног на футбольном поле, а судья
(тоже бирманец) смотрел в другую сторону, толпа разражалась отвратительным хохотом.
Такое случалось не раз. Насмешливые желтые лица молодых людей смотрели на меня
отовсюду, ругательства летели мне вслед с безопасной дистанции, и в конце концов
все это стало действовать мне на нервы. Хуже других были юные буддийские монахи.
В городе их было несколько тысяч, и создавалось впечатление, что у них не существовало
иного занятия, как стоять на перекрестках и насмехаться над европейцами».
С таким жизненным опытом Оруэлл осмеливался упрекать в нравственном примитивизме
и даже невоспитанности человека, находившегося совсем на другом уровне СВОБОДЫ,
в том числе свободы сословно-социальной. Лев Толстой, при всех извивах своей биографии
и при спартанском образе жизни, всегда был помещиком, причём помещиком русским
(у русского помещика земли было столько, сколько у германского владетельного князя).
В общем, это КОРОЛЬ. И привык Толстой на все предметы смотреть как Хозяин, свысока.
Причём свысока не в смысле закомплексованного нувориша, становящегося на цыпочки,
а просто из-за устройства шейных позвонков. К тому же написал Лев Николаевич о
Шекспире в конце жизни, на вершине славы. Не было у него, следовательно, ни зависти,
ни стремления самоутвердится. Это были слова Гигантского Организма, сказанные
человечеству устало и на прощание. Мол, у меня "game over", а вы ПОДУМАЙТЕ. Оруэлл
же жрал оловянной ложкой кашу из детдомовского корыта, ему Шекспира "дали", критику
Толстого, которого Оруэлл уважал, любил и БОЯЛСЯ, он воспринял как подрыв своего
"казённого" пакета программ на выданном государством устаревшем ноутбуке.